"...Я ДОГОНЮ ТЕБЯ ВО МГЛЕ" (часть - 5)

Между тем годами культивируемый аскетизм исподволь подготовил в Лу взрыв энергий, которые перевернули все до сих пор обязательное: "состояние, неподвластное ни уму, ни духу, ни мере: наступает что-то и захватывает, и ему отдаются, ничего не просчитывая и не сдерживаясь, и не довольствуются больше половиной, отдают и принимают без раздумий, без размышлений, почти без осознания, улыбаясь опасности, забывая себя, с распахнутой душой и бессильным разумом, и разве это не должно быть самым важным? Разве не в этом наш смысл, наше благородство?" - так звучит это в устах Фенички.

После эмоционального шквала, потрясшего семейную жизнь Андреасов, супруги в конце концов постановили сохранить общий дом, имя и взаимное дружеское расположение, и вдобавок ко всему Лу обрела совершенно неограниченную свободу.

Рильке же, после отъезда Лу в Галлейн, пишет ей, подробно рассказывая о том, чем он занимается: упорядочивает корреспонденцию, читает книги о Рембранте и Веласкесе, чтобы потом в дождь долго гулять тропинкой, которой они вместе путешествовали сразу же по прибытии в Вольфратхаузен. Лу научила Райнера тому, что сама переняла от мужа - бегать босиком по траве и на рассвете подглядывать за зверьем и птицами. Впервые, благодаря ей, он так сильно сблизился с природой, что с той поры будет презирать типичное литераторское невежество в этой области.

Не в силах больше без нее обходиться, он решается отправиться вслед за Андреасами в Берлин и поселиться поблизости от ее дома. Таким образом снова, как в эпоху Ницше и Рэ, они начинают жить странной троицей, сохраняющей столь же странную симметрию - Рильке моложе Лу на столько же, на сколько Андреас ее старше.

Здесь на виллеВальдриден в Шмаргендорфе Райнер, приходя к Лу, надевал голубую русскую рубаху с красной оторочкой под шеей, помогал ей рубить дрова для топки и, моя кухонную посуду, просиживал целыми днями на пороге, когда у нее была какая-либо работа. Она готовила ему его любимые в то время блюда: кашу в горшке и украинский борщ.

Для Рильке это не было ни игрой, ни стилизацией: одновременно он упорно учил русский и увлеченно знакомился с географией. Не будучи слишком уверенным в своем профессиональном будущем, зная, что литературой едва ли удастся прокормиться, он, хотя и записался в университет прослушать курс лекции по истории искусства и этике, в то же время прилежно упражнялся, по уговору Лу, в русском языке. Они вместе решили, что в будущем ему следует зарабатывать переводами русской литературы, которая в Германии в то время пользовалась особой популярностью.

Весной 1898 года Рильке выехал в Италию, навестив по дороге свою мать, отдыхавшую на озере Гарда. Здесь он - по желанию Лу - по свежим следам пишет заметки, прославившиеся позже как "Флорентийский блокнот". Сама же Лу в это время, подчиняясь своей весенней горячке путешествий, очутилась в Сопоте. Ведомый любовной тоской Рильке неожиданно нагрянет туда к ней, надеясь, что его примут так, как он нафантазировал себе в посылаемых ей стихах. Воистину, прав был Борис Пастернак:

Любимая! Жуть, когда любит поэт, -
Влюбляется бог неприкаянный,
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых...

Увы, его ждало разочарование. Лу не была сторонницей столь экзальтированных порывов: "И вновь я был пред Тобою самым жалким нищим на самом заброшенном пороге Твоего существа, которое покоится на широких и безопасных колоннах".

И все же несколько ее слов могли развеять любое отчаяние - в конце концов лишь сумасшедшему поэту дано "таянье Андов влить в поцелуй":

"Будь всегда такой ко мне, Любимая, Единственная, Святая. Позволь, чтобы мы вместе подымались в гору под названием "Ты" - туда, где высокая звезда... Ты не являешься моей целью. Ты - тысяча целей. Ты - все".

Она действительно сумела стать всем - пристанищем и палачом, который, казня, превращает в Героя. Ее образ означал - тот, кто идет за ней, должен стать сильней, чем Она:

Так ангел Ветхого Завета
Искал соперника под стать.
Как арфу он сжимал атлета, которого любая жила
Струною ангелу служила, чтоб схваткой гимн на нем сыграть.
Р.М. Рильке, "Созерцание".
(пер. Б. Пастернака)